Статья из третьего выпуска альманаха «Alföðr».
Немецкий мыслитель XIX века Филипп Майнлендер не входит в когорту философов первого эшелона, занимая позицию на краю «большой» науки. Схожим образом маргиналии (marginalis, от лат. margo — край) располагались на полях средневековых рукописей. В последнее время изучение наследия Майнлендера переживает своеобразный ренессанс на родине, но в России он известен сравнительно мало. Между тем этому поэту и драматургу из Оффенбаха-на-Майне принадлежит оригинальная концепция космической судьбы Божественного, которую можно считать венцом метафизики европейского пессимизма, а также закономерно вытекающая из неё личная этика.
Пессимизм как таковой стал характерной частью цайтгайста второй половины XIX столетия. Настроение обречённости и трагическое мироощущение нашли широкое отражение в искусстве того времени. Неудивительно, что в эпоху окончательного разрушения «вертикали» и утраты традиционных способов трансцендировать страдание пессимизм оформляется в виде самостоятельного философского направления. В этом случае он является уже не просто мрачным переживанием, а следствием суждений о предельных основаниях бытия.
Строго говоря, пессимистической может быть названа всякая традиционалистская мысль, которая видит мир как движение от лучшего к худшему. Пессимистом был уже Гесиод с его описанием веков человечества[1]. В более узком академическом смысле к философам-пессимистам относят Артура Шопенгауэра, Эдуарда фон Гартмана, Ганса Файхингера, а также Фридриха Ницше. Продолжателями пессимистического мышления в ХХ веке стали Людвиг Клагес, Теодор Лессинг, Эмиль Чоран и др.
В схожем ключе рассуждал и Филипп Майнлендер, который выделяется даже на фоне единомышленников ультимативностью и перформативностью своей «философии освобожения (избавления)». В одноимённом фундаментальном труде он стремился построить целостную систему с физикой, эстетикой, этикой и политикой, однако здесь мы сконцентрируемся на его концепции божественной смерти как условия телеологии.
Вехи биографии
Филипп Батц, который назвал себя Майнлендером в честь родного города, никогда не учился в университете и самостоятельно изучал философию и литературу. Он начал своё философское образование, когда, работая в банковской фирме Неаполя, открыл для себя трактат Артура Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Шопенгауэровская идея отказа от воли к жизни глубоко поразила его. В то же время философия Майнлендера во многом выросла из критики Шопенгауэра. Соглашаясь с учителем в том, что воля есть вещь в себе, а страдание — главная материя существования (и потому ничто предпочтительнее бытия), в ряде положений Майнлендер расходится с ним. Так, на место воли к жизни он поставит волю к смерти. И если для Шопенгауэра личное этическое решение состояло в диссимиляции от мира, то Филипп Батц максимально радикализировал властное стремление к небытию.
Хотя семья откупила его от военной службы, Батц подал прошение о зачислении в кирасиры — умирающая профессия в его время. Тогда же он взялся за свой опус магнум. Приступив к наброскам «Философии освобождения» в 1872 году, он написал первый том за несколько месяцев, а после службы в армии завершил вторую часть. «Я стал безмятежен, поскольку выковал хороший меч, и одновременно ощущаю холодный страх из-за того, что вступил на путь более опасный, чем любой философ до меня. Я напал на великанов и драконов, на всё сущее, на всё, что принято почитать в государстве, науке, природе», — писал он, закончив работу[2].
Вскоре закончилась и жизнь Филиппа Батца — или же приобрела подобающую законченность. В ночь на 1 апреля 1876 года он повесился в своей комнате. Накануне прибыли первые экземпляры «Философии освобождения» — тома своей книги автор использовал в качестве подставки. Батц, который с тех пор окончательно стал Майнлендером, устремился в неназываемое Ничто, лежащее по ту сторону существования.
От Единого к Множеству
Согласно «Философии освобождения» комическое тяготение к упадку обусловлено волей к смерти, которая проявляет себя во всём — от растений и животных до человеческих цивилизаций. Газы рассеиваются, твёрдые тела стремятся к центру земли, людям и животным присущ инстинкт смерти, государства и культуры гибнут. Эта воля, пропитывающая всю ткань сущего, является следствием глобальной божественной интенции.
Тяготение Бога к смерти обусловлено самим фактом божественного сознания. Обладая способностью делать всё, что пожелает, оно было не властно над одним — собственным существованием. Утверждая себя как то, что есть, Абсолют лишается свободы, приобретая фактор присутствия. Не в силах выносить совершенство своей трансцендентности и ужаса безальтернативного сверхбытия, он обращается в сторону небытия. Однако самоосознание Абсолюта мешает ему перестать быть. Отсюда Майнлендер выстраивает свой вариант космогонии. Невыносимость описанного положения рождает мир-как-средство-к-небытию: необходимо появление мира, который является результатом божественного самоубийства.
«Богословы всех времён и народов безоговорочно наделяли Бога предикатом всемогущества. Однако никто не подумал о том, что Бог может и сам захотеть стать ничем. Никто никогда не рассматривал такую возможность. Но если рассматривать это серьёзно, можно увидеть, что в этом единственном случае Божье всемогущество ограничено именно самим собой, оно не является всемогуществом по отношению к самому себе»[3].
В теологии Майнлендера Бог изначально представляет собой предвечное Единство. Его трансцендентная природа ускользает от описания, и термины Шопенгауэра здесь не помогают: «Мы вынуждены заявить, что простое единство не было ни волей, ни духом, ни особой взаимосвязью воли и духа. Напрасно мы давим на пружины нашего хитроумного, чудесного аппарата познания внешнего мира: чувства, понимание, разум слабеют. Напрасно мы держим принципы, находящиеся в нас, в самосознании, воле и духе, как зеркала для загадочного, невидимого существа по ту сторону пропасти, надеясь, что оно откроет себя в них: они не излучают никакого образа обратно»[4].
Однако этого простого единства больше нет — изменив свою природу, оно фрагментируется. В силу потребности
не-быть Единое превращается во Множество, которым и является весь мир сущего. Проявленное уже-не-Единство становится жертвой полемоса, античной Вражды — различения, которое конституирует определённость противопоставленных друг другу феноменов. Так трансцендентное измерение гибнет, обращаясь в имманентность. Предвосхищая знаменитое прозрение ницшеанского Заратустры, Майнлендер описывает это событие так: «Бог умер, и его смерть стала жизнью мира». Ситуация утраты трансцендентного основания выводится здесь не из его забвения человеком, а из буквальной смерти Божества, изменения метафизических условий.
Точнее, впрочем, говорить не о событии, а о процессе. Вся событийность — это процесс распада в теле умершего Бога, которому мир потребовался для перехода в несуществование. Телеология Майнлендера, таким образом, строится на устремлённости всех форм в сторону Ничто — такого состояния, в котором сняты (или же одновременно проявлены, в согласии с тождеством Единства и Ничто) все формы бинарных оппозиций, включая бытие и небытие.
Движение в абсолютную смерть
Майнлендер признает тотальную атомарность индивидов и вещей, однако, в отличие от философских апологетов множественности, видит эту ситуацию как безнадёжно трагическую. Из смерти Бога рождаются индивидуальные воли, которые получили свою сущность и движение в первом и единственном акте Единого. Поскольку все атомарные элементы несут в себе отпечаток тяготения к самоуничтожению, унаследованного от Божественного Абсолюта, мы все храним его интенцию.
С мировым полемосом, согласно Майнлендеру, связаны рознь вещей, которые не являются больше частью первоначала, стремление всякой твари пожрать другую и вечная распря атомарных индивидов, управляемых эгоистическими устремлениями. Видится, что бытийный трагизм такого положения глубже, чем свойственная этике гуманистов и просветителей печаль из-за недружественности людей. Ещё милетский философ Анаксимандр писал: «А из каких [начал] вещам рожденье, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды [или ущерба] в назначенный срок времени»[5]. Это положение, в котором фигурируют «рок» и «неправда», сложнее, чем просто закон сохранения материи. Вещи не просто существуют в раздоре, но самим фактом существования отнимают «место под солнцем» у тех вещей, что могли бы существовать в потенции. Все индивидуальные феномены, таким образом, «должны» по факту своего существования, выплачивая составляющим их началам-элементам компенсацию в положенный срок.
Выстраиваемая Майнлендером картина практически не оставляет места для этически правильной линии поведения, будь то умеренность, осознанность или отстранённость. Даже если человек пытается противостоять силам энтропии, результат в конечном счете будет только более разрушительным. Схожим образом скованная плотиной река становится ещё более яростной, как только вода прорывает искусственное препятствие. Говоря словами немецкого философа и литературоведа Ульриха Хорстманна[6], «аскет лишь направляет на себя больше энергий разрушения, чем тот, кто предаётся излишествам; бездетный остаётся такой же деталью всеперемалывающей мельницы, как и детородный человек, создающий дополнительные “поверхности трения”»[7].
Условием спасения является окончательная гибель имманентного, лишённого духа мира-зомби. Божественное тело, где идут процессы разложения, которые мы опрометчиво принимаем за искры трансцендентного, должно истлеть окончательно, чтобы обрести абсолютную смерть. Майнлендер предполагает, что задачу можно решить «в чисто имманентной области, имманентными средствами». Для конкретного человека это означает отказ от продолжения рода и добровольный уход из жизни. То же, по его мысли, следовало бы сделать обществу в целом, подарив и культуре, и природе освобождение от существования. Поскольку люди обладают значительной способностью влиять на окружающий мир, им под силу направить свои ресурсы на уничтожение всего сущего, разделяющего общую волю к небытию.
Избавление, таким образом, — это щедрая эсхатология конечной смерти. Такой смерти, после которой не нужно никуда воскресать. Заключительная строка основного текста «Философии освобождения» гласит: «Мудрый твёрдо и радостно смотрит в глаза абсолютному ничто».
Метафизика энтропии
В работе Майнлендера есть место для политической программы, близкой к социализму, однако и эта утопия, в конечном счёте, оборачивается не лучом надежды и спасительным выходом, а частью системы мирового самоуничтожения. Некоторые его воззрения можно назвать анархическими, например, когда речь заходит о примате личной воли, о свободе от морали, государства или церкви. Однако эти установки требуются Майнлендеру не для того, чтобы человек забрал землю себе, а для того, чтобы он от неё отказался.
Немецкий философ не избегает характерной для своей эпохи заворожённости позитивной наукой — скажем, обращается к формулам веществ и физике тел и стремится считать свою систему «доказательно научной». Высоко оценивая индийскую и античную философию, он отмечает, что теперь огонь, который породил их, окончательно превратился в угли. Он отрицает личного Бога, сосуществующего с миром, но утверждает «могущественное дыхание предмирового, мёртвого Божества, пронизывающего мир». Об этом же, по экстравагантной майнлендеровской мысли, свидетельствовали Христос и Будда, в учениях которых он обнаруживает указание на финальное небытие. В его иерархии религии, обещающие посмертное блаженство и чувственные удовольствия, стоят ниже, чем те, которые говорят о вечном созерцании и интеллектуальном наслаждении. Однако превыше даже этого — апофатическое небытие, описываемое в категориях отсутствия. «Измученный жизнью человек хочет только абсолютного уничтожения в смерти и с благодарностью принимает из рук философа уверенность в том, что его не ожидает никакого нового состояния, ни блаженства, ни мучений»[8].
Невзирая на некоторый эклектизм, книга Майнлендера впечатляет беспрецедентным пессимизмом и устремлённостью к неназываемому трансцендентному Ничто. Он затронул сложную и почти не поднимавшуюся до этого в западной философии мысль о предпочтительности небытия — в том смысле, который не предполагает гностического дуализма и ближе к идее не-воплощённости.
Как отмечает Ульрих Хорстманн, «нестройная, отмеченная нахальством самоучки, но в то же время захватывающая» теория Майнлендера не без причины отталкивала образованных современников, одновременно представляя собой первое и единственное учение о метафизике энтропии: «Она опирается на уверенность в том, что мир не движется вперёд и вверх, но словно шестерни мясорубки перемалывает любые формы материи. С этой точки зрения распад и уничтожение становятся закономерной конечной целью космического события»[9].
Завершённость интеллектуальной истории Майнлендера придаёт его смерть. Некоторые исследователи называют его суицид результатом ментального расстройства, которое нарастало в течение жизни и обострилось после возвращения с военной службы. Однако представляется, что медикализирующий дискурс упускает целостное восприятие мысли и жизни — ту перформативность философии, которая была свойственна античным мыслителям. Именно она обусловливала осознанные самоубийства мыслителей периода греческой классики и эпохи эллинизма. В философском театре финальным доказательством выступают не слова, а радикальные поступки. Но, возможно, здесь более, чем концепции индивидуальной этики стоиков или эпикурейцев, релевантны примеры из ранней философии, сохранявшей мотивы архаики. Например, проникнутый мистериальным духом прыжок Эмпедокла в Этну. Ведь самоубийство Майнлендер полагал, как вполне определённо следует из его сочинения, не личным жестом отчаяния, а повторением пути Божества, космическим сотворчеством.
С тех пор как Филипп Майнлендер покинул этот мир, плотины, возводимые людьми на пути смерти, сделались более основательными. Солнце опустилось ниже, вплотную приближаясь к полуночи. Приближение будет очень долгим.
Постскриптум
Герой этой статьи был не только философом, но и поэтом. Майнлендер утверждал, что поэзия — высшее искусство, которое одновременно раскрывает вещь в себе и пробуждает воображение слушателя, охватывает весь мир и отражает его в понятиях. Приведем здесь его стихотворные строки.
Чёрное пламя
(фрагмент)
Словно осенние мертвые листья
падают с дерева, и разум растений
опускается в стылые корни —
так и я потерял
свою молодость, радость и силу.
Я опрокинул внутрь свою жизнь.
И даже весна
в новую молодость не увлекает
и пробуждение природы не дарит мне радость.
В лютом, болезненном гневе мой разум горит.
Так возбуждённое кровью
сердце питает тепло,
породившее чёрное пламя.
Слёзы, которые льёт человек
у могилы надежд —
это сверкающая роса
его юношеских порывов?
Или отрада мыслителя,
который извлёк корень мудрости?
Или нектар невинности,
вытекающий из повреждённого дерева,
чей разум расколот смертью?
Как облака, плывущие ночью осенней
трещат от раскатов грома,
так бушует в моей душе
предчувствие радостной смерти.
Я буду хранить свою боль.
Ты тоже её ощутишь[10].
Сноски:
[1] См.: Гесиод. Труды и дни. Легенда о веках // Греческая литература: В избранных переводах. М., 1939.
[2] Beiser Frederick. Weltschmerz: Pessimism in German Philosophy, 1860–1900. Oxford University Press, 2016. P. 205.
[3] Майнлендер Ф. Философия освобождения. Екатеринбург: Издательские решения, 2022. С. 184.
[4] Там же. С. 68.
[5] См.: Фрагменты ранних греческих философов. М.: Наука, 1989.
[6] Ульрих Хорстманн — специалист по британской и американской литературе, писатель, исследователь пессимизма и мизантропии, критик идеи прогресса. Развивает свою философию, согласно которой экзистенциальный покой может быть достигнут через коллективное самоуничтожение, в том числе с помощью биологического и ядерного оружия («Чудовище: наброски философии бегства от человечества»).
[7] Horstmann Ulrich. Ansichten von Großen Umsonst. Haus Mohn, 1991. P. 111.
[8] Майнлендер Ф. Философия освобождения. Екатеринбург: Издательские решения, 2022. С. 131.
[9] Horstmann Ulrich. Ansichten von Großen Umsonst. Haus Mohn, 1991. P. 107.
[10] Перевод В. В. Филатова.
