Данный текст является главой из книги и его следует считать расширенной рецензией и комментарием к ленте «Объятия змея» режиссера Сира Герры, вышедшей в 2015 году. Текст раскрывает весь сюжет и ходы фильма, так что мы рекомендуем сначала посмотреть ленту, а потом прочесть рецензию.
[…]
Интересную переспективу на возможное отношение традиционализма и традиции предлагает картина «Объятия змея»[1].
Во многом эта лента иллюстрирует тезисы, которые мы озвучивали в работе «Традиция и футурошок». Но при этом является самостоятельным и произведением, которое вызвало большой резонанс среди населения Южной Америки и стимулировало дискуссии о фатальном вреде европейского колониализма и каучуковой лихорадки на континенте.
Действия картины разворачиваются в самом начале XX века, в пейзажах руин множества культур племен и народов, населяющих рукава реки Амазонки, дитя Небесной Анаконды. Многие племена истреблены, земли разобщены, поделены и разграблены между европейскими колонистами, жадными колумбийцами, христианскими миссионерами и бандитами. История складывается из двух временных линий, двух путешествий индейца и его гостя по рекам Амазонки.
Сюжет открывается встречей двух миров на берегу притока великой реки: одинокий шаман Карамакате —воинственный мужчина, презирающий белых и зло, что они принесли. Он — последний выживший и носитель традиции своего племени; эта ноша является источником его боли и гордости одновременно, которую он пронесет до конца жизни. Знакомый с культурой, религией и языком испанцев, он — «традиционалист» среди руин, когда уже почти ничего не осталось.
В прибывшей скудной лодке он встречает белого антрополога Теодора фон Марциуса, — в основе этого персонажа лежит прототип действительно существовавшего исследователя Теодора Кох-Грюнберга, чьи дневники послужили источником для сценария фильма. Ученого сопровождает друг и слуга Мандука — цивилизованный индеец, выкупленный из каучукового рабства. Мандука узнает Карамакате и сообщает, что антрополог смертельно болен и шаманы других племен говорят, что ему может помочь только якруна — священное растение, дар самих Божеств, лечебные свойства которого были известны только истребленному народу шамана.
Слуга умоляет Карамакате помочь, на что получает презренный упрек, что его народ сдался белым без боя и он не будет помогать. Но спустя некоторое время, ведомый долгом лекаря, он возвращается к незванным гостям с порошком, который позволяет временно поднять на ноги Марциуса. Антрополог показывает ожерелье из племени Карамакате, утверждая, что последние выжившие его рода бежали на отдаленный приток Амазонки и у них должна быть искомая якруна.
Влекомый надеждой вернуться к осколку своего народа, Карамакате соглашается отправиться в путешествие и оглашает строгие запреты джунглей, которые носят сакральный и обережный характер, соблюдая которые белый сможет снискать благословение леса. Марциус позволяет раскрасить свое лицо, чтобы духи могли узнавать его, в то время как более цивилизованный индеец отказывается от раскраски.
Здесь мы видим прямую иллюстрацию различий между теми индейцами, которые радикально отказались подчиняться белым миссионерам и колонизаторам, и, в стремлении сохранить веру отцов, ушли глубоко в джунгли и горы. В то время как порабощенные или пошедшие на компромиссы автохтоны были вынуждены сменить одежду с родного племенного раскраса и бедренных накидок, на белые европейские рубашки. Эту «шкалу эволюции» индейцев племени руна наглядно описывает антрополог Эдуардо Кон в книге, которая вышла на несколько лет раньше картины Сиро Герры[2]. Кон описывает картину, на которой нарисованы выстроенные в ряд индейцы: от практически голого «язычника-дикаря» до одетого в классический костюм индейца-клерка в колониальной администрации, «нормативного члена нового общества».
Троица из немецкого ученого, который не желает погибать в джунглях, его подвешенного между мирами слуги и последнего шамана, выступающего в роли Вергилия, начинают своё путешествие по рекам ада. Серия встреч и конфликтов, которая возникает на этом онейрическом и полу-галлюционозном пути представляют особый интерес для анализа и иллюстраций наших идей.
Первая остановка у ближайшего племени ради пополнения запасов еды и обмена. Шаман видит, что другие индейцы дружелюбно принимают Марциуса и рассказывают ему, как добраться до нужного отдаленного рукава реки. Простенькая песня, которой Марциус и Мандука веселят детей в хижине, неожиданно вызывает смех у Карамакате. Утром перед отбытием случается конфликт: вождь племени забрал у Марциуса необходимый им компас, для него это забавный сувенир который «всегда показывает на одну звезду». Троица вынуждена отступить и плыть по устным ориентирам. Карамакате упрекает белого, что он, как и все остальные, слишком держится за свои вещи. На что Марциус резонно объясняет ему одну из принципиальных вещей, — которая важна не только в контексте фильма, но в целом иллюстрирует проблему попадания технологий в руки более традиционных и архаических обществ, — «они умеют ориентироваться и путешествовать по звездам и движению ветров; заполучив компас, они утратят эти знания навсегда».
В ответ на это Карамакате произносит абсолютно нелепую фразу, которая никак не может звучать из уст индейца, потому что полностью выражает дух европейского Просвещения, тем самым создавая самую заметную огреху в сценарии всей ленты, — что «знание принадлежит всем и никто не может запретить им учиться». Сам факт того, что по сюжету знание священной якруны принадлежало только шаманам его племени, уже опровергает его слова. А технологический скачок в навигации другого племени предстает как упрощение жизни, удобство и комфорт, — классичесукая свита и обертка деградации и культурного упадка. В данной сцене было бы корректно зеркально поменять реплики персонажей.
Следующая остановка наших путников приводит их на берег, густо усыпанный свежими могильными крестами из веточек бамбука. Мандука понимает, что это кладбище убитых местных индейцев, раскинутое прямо посреди плантации по сбору каучука: везде стоят деревья с характерными надрезами и ведрами для стекающей смолы. Увиденое повергает в шок Мандуку, который сам был пленником плантации. В истерике он оплакивает убитых и проклинает каучук, переворачивая наполненные ведра. На его шум из джунглей прибегает жестоко избитый индеец с отрубленной у плеча рукой. Узрев, какой ужас сотворил Мандука, перевернув набежавший за день каучук, раб падает на колени и в слезах просит убить его из жалости перед ещё более страшной карой, которая его ждет за пролитую смолу. Троица вынуждена бежать по воде, догоняемая криками боли оставленного на плантации раба.
Остановившись на ночлег на ничейной земле, Карамакате видит в дневниках Марциуса рисунок, который похож на его родной орнамент. Ученый говорит, что увидел этот узор во сне, — в своем единственном сне за всю жизнь, который случился с ним в местных джунглях. Карамакате говорит, что тоже видел это во сне и что они должны призвать дух Капи с помощью священного галлюциногенного напитка. Наутро они обсуждают сны и пророчески видения, но Марциус утверждает, что Капи так и не явился. На что Карамакате парирует, что Капи говорил с ним, но он просто не услышал.
Так в фильме открывается ещё одна из важнейших и ключевых тем — пространства снов, видений и ритуальных опьянений. Эдуардо Кон так же описывает наличие коллективных снов у индейцев руна, и их способности понимать и проникать во сны своих домашних животных или ягураров в джунглях. Это традиция и общий мир грёз местных, недоступный для пришлых.
В следующий раз путники вынуждены причалить у подворья христианской миссии, укрытой глубоко в джунглях. Вся «братия» монастыря состоит из детей, которые были украдены у местных племен или спасены после убийства всех взрослых. Они носят рубахи, им запрещено называться своими родными именами и говорить на «языческом языке», — только на испанском. Единственный настоятель-монах неистово пытает детей, заключая их в колодки и практикуя полуночные публичные порки провинившихся. Нехотя он оставляет путников на ночлег и призывает разделить трапезу. Пока все едят в общем зале, шаман Карамакате навещает детей, которые моют посуду при свете луны. Он уводит их в сторону и объясняет, что «белые не уважают запретов джунглей и сожрут все». После чего учит их готовить снадобье из листьев и наставляет, что им ни в коем случае нельзя забывать свои песни.
Разоблачение «антихристианской», — а, по сути, глубоко традиционалистской и правильной, — проповеди Карамакате среди детей приводит к конфликту и смерти монаха-настоятеля, и дети оказываются предоставлены сами себе.
По мере приближения к финальной точке, Марциусу становится все хуже и ему срочно нужна сила священной якруны. Карамакате облачается в торжественные украшения, чтобы с гордостью вступить на берег и встретить своих последних соплеменников. Но на месте они обнаруживают более современное, чем у индейцев джунглей, поселение с вышками. Вокруг валяется мусор, бутылки и смертельно пьяные индейцы. В общей разрухе бегают беспризорные дети. Шаман спокойно проходит мимо заставы с солдатами, у которых даже нет патронов в ружьях. В центральной хижине он находит всего несколько последних мужчин своего племени, — опустившихся на самое дно деревенских маргиналов, которые веселятся и пьют алкоголь посреди окружающего ада. Один из них насмехается над шаманом и надменно протягивает ему чашку с алкоголем, в котором плавает цветок священной якруны: «выпей за конец света!» Сакральный напиток и дар Божеств стал просто ингридиентом плебейской пьянки в их руках. Народ шамана умер ещё при жизни: облачившись в рубашки, он утонул в бутылке.
Разъяренный Карамакате идет к дереву, на котором растет якруна. Мандука тащит Марциуса за ним. Позади них в селе начинается паника из-за наступающих колумбийцев, которым нужен каучук. Подойдя к древу, шаман видит, что местные пытаются размножить его множеством черенков, воткнутых в корни. Карамакате произносит речь, в которой отказывает Марциусу и белым в праве получить лекарство, указывая что «якруну нельзя разводить», — после чего сжигает все ростки и дерево дотла. Мандука спешно уводит ученого и они спасаются на лодке. Деревенские индейцы массово бегут от выстрелов прямо в воду, — великая река Мать-Анаконда уносит своих пропащих детей прочь.
Так заканчивается первое путешествие картины.
Мы вновь обнаруживаем Карамакате многие десятилетия спустя, уже стариком. Он стоит в водах реки у скалы, которая раскрашена узорами его народа. Там его находит одинокий молодой антрополог Эван, — энтузиаст-ботаник, воспитанный на изданных в Германии дневниках фон Марциуса, о котором известно только то, что он так и пропал в джунглях Амазонки. Эван снова просит шамана показать ему якруну, если она ещё существует. Он предлагает индейцу «много денег» и протягивает два мятых доллара, что вызывает смех шамана: «однажды белому духу тоже надо было исцелиться, — научиться видеть сны. Считаешь, что твои сны стоят много денег?» Эван признается, что никогда в своей жизни не видел ни снов, ни галлюцинаций.
Сам Карамакате уже очень стар, он не может прочитать сюжет рисунка на скале. Скалы, реки, камни, джунгли, — они больше не говорят с ним, он почти все забыл. Он даже не может приготовить мамбэ из листьев коки, потому что забыл, как это делается.
Шаман говорит, что он стал чулачаки — тенью, которая только внешне выглядит как человек, но пустая внутри. Многие белые являются чулачаки, по мнению индейца. Когда-то давно, фон Марциус сделал фотографию Карамакате и последний так же нарек её чулачаки. Может показаться, что в этом описании мы сталкиваемся с антропологическим анекдотом, — убеждением архаических племен в том, что фотоснимки крадут часть души и являются демоническими произведением. Но если отнестись к этому убеждению не как к наивному предрассудку «недоразвитых племен», а как к метафизическому факту, то это поможет объяснить многие вещи в ходе стремительной деградации Запада эпохи интенсивной модернизации. Выходит, что человечество уже пару сотен лет занято бездумной возгонкой инфляции души, — растрачивая её в триллионах кадров в секунду, селфи, роликов и кино. Европейская судьба есть массовое цивилизационное движение от целостности и самости — к чулачаки, к пустому постчеловеческому симулякру по Бодрийяру. Это проливает свет на триумф и власть «последнего человека» Ницше, посредством рычага всевозможных стредств медиа, от газет, телевидения и мощнейших трендов в социальных сетях, до имплантов IT-корпораций прямо в мозг человека. Лозунг массовой культуры «если этого не было в кадре и не было опубликовано, значит этого не было вообще» — следует понимать строго наоброт: если что-то было в кадре и было опубликовано, то это вообще ничего не значит. Это подводит не только к императиву приватности жизни, но к иной экзистенциальной ориентации бытия-в-мире, обживания в нем в русле диссимиляции.
Карамакате говорит Эвану, что он забыл дорогу до якруны и теперь ботаник должен найти путь до растения, если оно ещё существует. Эта задача становится нервом второго путешествия: молодой и корыстный ученый полагается на дневники фон Марциуса и карту. Шаман пытается вспомнить своё первое путешествие по этому же маршруту. По пути они проплывают те же места — заброшенные плантации каучука, рукава рек и т. д. Особняком стоит заброшенное подворье христианской миссии, где выросшие дети основали экстатико-оргиастический культ, смешав христианские предания и обломки местных верований. Они берут в плен путников, признавая в них библейских волхвов, и требует показать чудеса исцеления и разделить «плоть и кровь» их мессии на пиру. Карамакате вспоминает свои шаманские умения и исцеляет жену главы секты, а после добавляет в общий котел сильный психоделик. Ночью вся обитель впадает в жуткую вакханалию, апогеем которой становится ритуальное поедание самозваного мессии его послушниками. Карамакате резюмирует «они взяли худшее от обоих миров», и вместе с Эваном они спешно уплывают прочь.
Ботаник упрекает шамана в том, что он помнит путь, но сознательно водит его за нос и издевается. Карамакате говорит, что путь к якруне Эван должен раскрыть через самого себя. Он выбрасывает его карту, говоря, что мир огромен и с ним можно говорить, а он желает видеть только то, что ограничено куском бумаги. Долго рассуждая о снах, видениях, науке и фактах, шаман заключает: видения более истинны, чем то, что Эван считает реальностью. Он убеждает Эвана открыться духу Капи и погружает его в сон с видениями, а наутро раскрашивает ему лицо.
Их финальной точкой становятся горы, которые местные племена называют «мастерской Богов». Они поднимаются на голую скалу, на вершине которой растет самый последний цветок якруны.
В этот момент Эван открывает Карамакате, что якруна ему нужна чтобы улучшить свойства каучука, так как в его мире идет война (Вторая мировая) и его народу нужно больше резины. Он достает нож и готов убить за растение. Но Карамакате открыт к смерти и психологически переламывает европейца. Священный цветок нельзя получить, им нельзя обладать никаким образом, кроме употребления в высшей мистерии его народа. В ночи он угощает Эвана напитком якруны и наставляет его отправиться «в объятия Змея, туда, где не было ничего и даже самого начала». Карамакате наставляет: «вернись к своему народу и научи его, дай ему больший дар [чем резину], научи его петь песни вновь! Стань человеком, а не чулачаки!»
Наутро после ночи откровений, Эван просыпается один на вершине скалы. Карамакате закончил свой земной путь. Эван отправляется обратно в одиночестве и смятении, бросив свои вещи, над которыми всегда смеялся шаман.
Лента заканчивается обращением от создателя: «картина посвящена всем тем племенам, чьи песни мы больше никогда не услышим».
С нашей точки зрения, лента Сиро Герры предлагает необычную фабулу и стратегию поведения для сторонников традиционализма и сакроцентризма, перед лицом угрозы современности и наступающего Gestell. Её можно считать ещё одной легитимной и радикальной версией диссимиляции.
И она сводится к волевому решению — самолично, своими руками уничтожить остатки традиции и ключевое мистериальное знание, чтобы оно не досталось чужакам, которые используют его лишь как сырье для производства товаров.
Это идет кардинально против главенствующего императива всего традиционализма на сохранение и передачу всего доступного наследия, особенно в виде текстов и материальных артефактов.
Но если посмотреть на это с другой перспективы, то в таком акте мы видим проявление достойного ритуального мифоцида. Традиция, её остаток, погибнет от собственной милостливой руки, сохранив свою честь. Умерщвление традиции, — уничтожение текстов и сожжение книг, артефактов и находок, сокрытие знания, отказ от его передачи кому-либо, оглашения вслух, сознательная ложь исследователям и на публике, и т. п., — руками её последних последователей есть легитимный выход, частный случай сохранения её чистоты и достоинства. А также диссимиляции на уровне мифа.
И, вероятно, такую стратегию ритуального убийства традиции следует рассматривать даже последователям тех традиций, чье наследие сохранилось в богатом разнообразии, но было пленено в музеях и публично изнасиловано массовой культурой и New Age симулярками. Речь идет про неоязычество в первую очередь.
Мёртвая традиция встает в один ряд и венчает культ умерших предков, и обладает гораздо большим достоинством и почетом, чем «живые» пародии, реконструкции и просто выдуманные посмешища под видом магии или религий «нового эона».
Под «живым» в данном случае мы понимаем то, что выдается за живое, но на самом деле является искусственным, лишенным корней и онтологически беспочвенным[3]. Сродни ходячим трупам-зомби или наряженным в фольклорные одежды чучелам.
Не стоит проецировать на Традицию плебейский гуманизм, где грязная, сумасшедшая, первертная, сломанная и изнасилованная жизнь предпочтительнее спокойной и достойной, даже если она будет трагической, смерти из саг и легенд.
В тоже время не стоит считать наше рассуждение апологией ситуации ронина без хозяина или бездомности, отсутствия родины в мифосе. Наоборот, речь идет о расчищении пространства для вымалчивания новых песней.
Такой мифосуицид размыкает пространство инициатического испытания пустотой и открывает негарантированные горизонты других мифов. Туда, где ещё не было даже начала.
[…]
Евгений Нечкасов
Сноски
[1] См.: El abrazo de la serpiente, реж. С. Герра, 2015.
[2] См.: Э. Кон «Как мыслят леса: к антропологии по ту сторону человека».
[3] См.: Нечкасов Е. «К Другому Мифу».
