Фрагмент цикла размышлений I
Говоря о Золотом веке, то его характеристика есть полнота, холизм, всеприсутствие разлитой по лугам и лесам сакральности и Божественности. Единство и слаженность всех проявлений бытия в себя сказывающем мифопоэзисе.
Просто оглянувшись и бросив взгляд вокруг нас сегодняшних, — мы видим строго противоположную картину распада, забвения и отчуждения. Это факт эмпирической данности, не нуждающийся в логическом доказывании и аргументации. Это наша проблемная стартовая точка.
У нас нет аутентичной среды вокруг нас. Того природного месторазвития, которое глубинно заложено и отражено во всей культуре народов, будь то амазонское племя, кочевники африканских пустынь и туранских степей, сибирских зимних просторов и обитателей Тайги и Зомии. Плюральность природ не просто отражается в культуре, будто есть некоторая внешняя «объективная» природа, которая только отражена и впечатана в сознание и культурные коды и нарративы проживающих на её лоне народов. Эта плюральность носит онтологический характер как сакральная мифопоэтика, то есть единый мифологический сказ, который объясняет этому народу и происхождение, сотворение окружающего его мира, и порождение самого этого народа и их отношения. Природа, место бытия-в-мире, не оторвана и не выставлена во вне как нечто объективное или сконструированное как «дикая» в европейском нарративе. Мир предстает как единый язык [на котором поётся миф народа], вне которого нет ничего. И в рамках этого языка различаются лишь нарративы и диалекты: язык окружающего леса или тундры, язык общения людей, язык общения с умершими, духами и Божествами. Языки общения между собой зверей, птиц и иных существ, и т. д. Трудности могут быть лишь с усвоением и пониманием языка соседнего другого, как, например, индейцы племени руна устанавливают иконическую и психоделическую коммуникацию с предками-ягуарами, домашними собаками и вольными попугаями[1].
На место аутентичных природ, локальностей, приходит унифицирующая и разрушающая плюральность языков городская, индустриальная и глобализированная среда и инфраструктура. Которая отличается от региона к региону лишь стилистически, разрушая культуру и паразитируя на отдельных её элементах, встроенных в здания, вывески и организацию пространства как декор.
В буржуазном пейзаже и городах сакральный нарратив и порядок выхолащивается, постепенно проявляя стихию нигилизма. В индустриально-урбанистических пейзажах нет жизни, нет Божеств и духов, а мольбы и дары до них заглушаются шумом станков, клаксонов и push-up уведомлений.
Следующий шаг и дальнейшее скатывание языка в бессвязный клинический бред и глассолалию[2] — это универсальная культура медиа и глобальная виртуальная среда, сеть плоских ризоматических пространств, игр, складок, дигитальных потоков и пр.
Из этого, — городов, инфраструктуры, экономики, образования, гаджетов и виртуальности, — складывается полноценное тело и язык техники, которая уничтожает, подчиняет и эксплуатирует любую природу и народ. Люди рождаются, живут и умирают, не покидая индустриально-виртуального и гносеологического лона Gestell[3].
С одной стороны, мы погружены в сферу языка ещё с натального периода, и язык пропитывает и играет одну из решающих ролей в конституировании мышления. Проникая вплоть до телесно-мышечных реакций вглубь тела, и связывает человека не только с семьей, обществом, традицией и культурой, но и с окружающей природой и космосом во вне тела, на внешнем контуре[4].
Но с другой, — те нарративы, то содержание говорения и коммуникации, в которые погружен ребенок с самых ранних этапов своего развития и становления, полностью лишены сакроцентрического наполнения и выражают упаднические стадии языка и отчужденную уже упомянутой средой культуру. Традиционные общества практикуют погружение ребенка в свою религиозную традицию ещё до момента зачатия, обрамляя родительское соитие необходимыми ритуалами, подношениями и заговорами, тем самым приглашая к воплощению ту душу, которую они хотели бы видеть в своем ребенке. И далее это продолжается через известные практики ритуального, чаще всего обережного пения и заговоров плода во чреве, новорожденного и маленького ребенка. Тем самым когнитивная, языковая и культурная архитектуры и структуры человека пропитываются мифосом (от высших до простонародных форм) с самых первых мгновений и на протяжении всего развития и взросления.
Ничего подобного сегодня мы не имеем, тем самым у нас нет не только языка как здоровой и освященной структуры и содержания, но у нас нет также и глубинно структурированного им мышления. Поэтому волевая инкультурация в традицию, в нашу эпоху, встречается с очень глубоким ментальным сопротивлением, потому что требует буквального перелома, выкорчевывания чуждых и взращивания новых культурных кодов в мышлении. Полномасштабное погружение в традицию требует диссимиляции и буквального перековывания самих себя.
Очень ярко это можно проследить на феномене секулярного и секторального мышления современных сторонников архаических традиций, как и среди авраамических верующих, которые не способны отрефлексировать элементарное противоречие, неснимаемый конфликт двух картин мира. Когда верующий облачается в мифологический и сакральный дискурс только в определенных контекстах, времени и месте, — в храме, священной роще, на «дикой природе», во время ритуальных действий и т. д. Как только он покидает этот сектор и перемещается в иное социальное пространство, контекст, институцию, он забывает онтологические и иные постулаты своей веры, полностью принимая «объективные научные данные», усвоенные со школьной и университетской скамьи, и главенствующие в социуме. Он не несет свою сакральность и традицию как центр идентичности и ядро интерпретации мира в иные сферы общества, оставаясь секулярным верующим эпохи постмодерновых флюидных идентичностей. В игровом «традиционном» контексте он может уверенно и квазинативно рассуждать и утверждать о мифологическом происхождении мира, людей, животных и иных явлений, но спрошенный об этом же в ближайшем конвенциональном контексте, он будет уверенно и искренне отвечать об астрофизическом происхождении звезд и небесных светил, о «дарвинском» происхождении видов и людей, и т. д. Искренне не замечая противоречия двух фундаментальных, объясняющих все, взаимно исключающих и вытесняющих друг друга эпистем. Потому что в конвенциональную наукоцентричную точку зрения такой человек верит как в «объективное бытие вещей», отводя сфере традиционного знания лишь статус метафорического языка, притчи и т. п. Так, даже в религиозных и традиционалистских сообществах продолжает существовать одна из форм просвещенческого атеизма.
Вышеописанное — одна из форм скуки das Man, лишенного доступа к бытию, посреди калейдоскопических пересборок, кроссоверов, констелляций, субкультурных «мультивселенных», симулякров и делирия.
Ergo, наше отношение к традиции сегодня описывается через негативные определения. На каждую реплику и вопрос о священном и мифосе у нас [у современности] есть ответ, но он с отрицательным знаком. Можно ли обратить эту экзистенциальную ситуацию в парадоксальный дзен-коан в духе негативного сатори? Если ответ утвердительный, то это требует смены мифопоэтического нарратива. Не отказа от фундаментальной интенции в сторону Божественного, но начала другой онтологической внутримирной песни, при честном признании невозможности возрождения и продолжения уже утраченной в истории мелодии.
[1] См.: Кон Э. «Как мыслят леса. К антропологии по ту сторону человека».
[2] См.: Нечкасов Е. «К Другому Мифу».
[3] См.: Нечкасов Е. «Традиция и футурошок. Образы не нашего будущего».
[4] См.: Бородай С. «Язык и познание. Введение в пострелятивизм».
