От переводчика Натэллы Сперанской:
Совершенно очарованная исследованиями культуролога и театрального антрополога Лешека Колянкевича, чью статью «Театр мистериального транса» я опубликовала вчера вечером, не смогла удержаться и перевела первую часть интересной, на мой взгляд, статьи его единомышленника Яцека Добровольского «Попытка возрождения польского Диониса». Язык я знаю не настолько хорошо, чтобы в принципе заниматься переводами (моих знаний достаточно для того, чтобы читать тексты), в то же самое время я понимаю, что если не буду предпринимать никаких попыток ввести в интеллектуальный контекст новые имена, этого может не произойти еще несколько десятилетий. Не знаю, когда найду силы на вторую часть. Пока размещаю здесь то, что поспешно успела подготовить.
Яцек Добровольский
ПОПЫТКА ВОЗРОЖДЕНИЯ ПОЛЬСКОГО ДИОНИСА
Книга Лешека Колянкевича «Дзяды. Театр праздника мертвых» вызвала бурную полемику на тему, не слишком ли дерзновенно автор позволил себе противопоставить славянское и греческое язычество в нашей польской душе христианству. Я позволю себе обратиться к главному предмету спора: в нашей психэ наряду с христианскими моделями таятся древние языческие славянские и греческие божества, что хорошо видно из чтения «Дзядов». Я абсолютно убежден в том, что Лешек Колянкевич прав. Нам только кажется, что мы христиане, но в сущности, мы язычники-христиане. Я попробую доказать это, начав с того, что уже говорил по этой теме ранее.
Весной прошлого года меня пригласили принять участие в «евро-экуменической» дискуссии в рамках семинара «Сон о Европе» в Королевском Замке в Варшаве, где я имел честь встретиться с академической элитой, а также представителями христианских церквей (в дискуссии, посвященной «Дзядам» не принимала участия ни одна женщина!), вместе с которыми мы должны были обсудить объединяющее нас – духовенство и мирян – европейское наследие. Организаторы попросили меня, чтобы я задал вопрос Зигмунту Кубяке о присутствии античности в нашей культуре.
Мой вопрос предваряло краткое введение, в котором я напомнил, что мы обязаны грекам не только эллинистическим христианством, не только философией и демократией, наукой, театром и спортом, а римлянам – не только правом и организацией государства, но в первую очередь мифологией, в которой выразились глубочайшие истины о человеке. Мифология является также древней психологией (еще два греческих слова после философии, театра, драмы и демократии!), обнажающей хитросплетения борьбы сил света и тьмы в человеке на примере судеб богов, богинь, полубогов и героев, муз и простых смертных, которые по-прежнему населяют сознательную и бессознательную память европейцев. Мы живем не только Евангелием от Христа и Ветхим Заветом, но и Его самого называем греческим словом «Христос».
Христианские миссионеры передавали знания о греческих и римских богах за пределы бывшей Римской Империи, несмотря на то, что они больше в них не верили. Этот процесс был ускорен одновременным проникновением все большего числа произведений античных классиков и их комментаторов. То же самое происходило в Польше. Таким образом, в нашей психике сосуществуют и встречаются не только идеи Иисуса Христа, Его Матери и многих святых, но и представления о полузабытых тенях славянских, греческих и римских богов и героев.
После этого вступления я попросил, чтобы собравшиеся подняли глаза и посмотрели на расписной потолок в замковом зале. В центре его воцарились Зевс и Гера, рядом – Аполлон, чуть ниже – Дионис, далее – Афродита, Посейдон, Деметра и Персефона, а также множество второстепенных божеств. У двери также находилось несколько копий статуй античных богов. «Греческие боги среди нас» — сказал я и добавил: «Меня не удивляет, когда я вижу на улице спортивный зал «Атлас» или «Геракл», салон красоты «Изида» или «Афродита», но более занимательно то, что в нашей архикатолической стране похоронные бюро носят языческие имена: Олимп, Аид, Арес, Стикс, Минос, Оркус, Ананке, Элизиум, Ахерон, Немезида или Харон. Есть даже похоронный салон «Анубис», хотя там и не предлагают мумификацию в египетском стиле». Мои слушатели, особенно священники и монахини, выглядели удивленными. Я решил не скромничать и задал дерзкий вопрос: «Несмотря на то, что мы известны в мире как поклонники Марии, не остались ли случайно среди нас поклонники Афродиты-Венеры?» Я тут же вспомнил, что Фрейд, который был евреем, живущим в христианской Австрии, для того, чтобы быть понятым, призвал греческих героев Эдипа и Электру с целью выявить основные сексуальные комплексы.
Завершаю свою речь вопросом, адресованным Зигмунту Кубяке: «Не думаете ли Вы, что древние боги присутствуют здесь и продолжают влиять на нас?» Пан Кубяка был весьма удивлен и воскликнул: «Я католик! Я истинный католик!», опасаясь, как видимо, что любое отклонение в сторону тотчас может привести к обвинению в язычестве за то, что он написал «Мифологию греков и римлян». Затем он заявил, что античные боги по-прежнему вдохновляют художников, но мы больше не верим в них и они никоим образом на нас не влияют.
В этом месте я позволю себе вспомнить выступление Лешека Колянкевича на семинаре «Мистерия. Посвящение», состоявшемся в Ягеллонском Университете в октябре 1999 года, и которое я имел удовольствие перевести на английский язык. Колянкевич заявил, что в свое время существовал целый пантеон славянских богов, который оказался забыт в ходе христианизации Польши, и добавил, что только Мицкевич вернул нам нашу мифологию. Это было заявлено в беседе с профессором Чеславом Роботицки, который не мог поверить своим ушам и даже спросил, говорит ли Колянкевич серьезно. Лешек ответил, что говорит от самого сердца.
Лишь теперь я могу перейти к обсуждению тезиса о роли «Дзядов» Мицкевича в возрождении нашей мифологии. Это утверждение верно лишь отчасти, поскольку Мицкевич вернул нам в своей языческо-христианской драме только часть нашей забытой древней мифологии, а именно в виде «Дзядов» — наших умерших предков, однако о богах и богинях он не сказал ничего. Есть еще «Баллады и Романсы» и «Свитезянка», но это совсем немного. Что касается богатства языческой мифологии, Гете в «Фаусте» пошел намного дальше, чем Мицкевич, и показал множество «языческих» богов и даймонов, сосуществующих с христианскими божественными фигурами и святыми. Такой была позиция романтизма XIX века, но это был всего лишь еще один «урожай» — после Ренессанса – возродивший античные мифы.
Ранее Данте в своей «Божественной Комедии», этом величайшем поэтическом видении христианства в европейской поэзии, представил наряду с христианскими фигурами и несколько десятков персонажей из античной мифологии. Неужели Данте и Гете были не просто христианами?
Колянкевич в своих «Дзядах» пошел гораздо дальше, чем Мицкевич в своих (toutes proportions gardees – франц. при равных условиях), и поддался искушению воссоздать польский языческий пантеон. Он решился на вещь весьма сложную, ибо у представителей польского славяноведения и их последователей по-прежнему в силе тезис авторитетного исследователя XIX века Александра Брюкнера (1856-1939), согласно которому, славянских богов, кроме Перуна и Велеса/Волоса, вообще не существовало. Профессор Г.Ловмянский зашел так далеко, что назвал славянские верования полидоксией, то есть «многоучением», ссылаясь на шаманов и демонов низшего порядка, связанных с силами природы, и гипотетический культ внеличностного Перуна, представлявшего собой Небо. Профессор Станислав Урбанчик и профессор Ежи Стшельчик придерживались того же мнения. Ни один из этих великих авторитетов не объяснил, почему же славяне оказывались единственным индоевропейским народом, который якобы мог обойтись без пантеона высших божеств, в отличие от эллинов, германцев, кельтов и прибалтов.
Такие российские и американские ученые, как В.Н.Топоров и Вяч.Вс.В.Иванов, Б.Успенский: Р.Якобсон и М.Гимбутас, не были настроены столь же скептически и попытались воссоздать славянский пантеон при помощи достижений и открытий в области лингвистики и сравнительного религиоведения. В Польше это направление было продолжено Александром Гейштором, опубликовавшим «Мифологию славян» — лучшее из польских исследований на эту тему. Недавно А.М.Кемпинский опубликовал превосходный «Словарь мифологии индоевропейских народов». Однако Гейштор под влиянием великого Жоржа Дюмезиля, специалиста по индоевропейскихм патриархальным божествам и мужским героям, недооценил роль славянских богинь. Заслуга Колянкевича в том, что он нашел богиню избранных душ «Дзядов». Это очень важная интуиция, обогащающая характер и функции славянской великой Богини Матери, чье присутствие в польской психэ я пытаюсь показать в книге «Поляки: Дети черной Богини». Однако вопрос о Великой Богине славян слишком масштабен и я не буду касаться его здесь.
Колянкевич проделал большую работу, проявив больше мужества чем любой польский исследователь этой темы, но при реализации столь дерзкого намерения должны были возникнуть проблемы. Обращаясь к тезису К.Т.Витцака, согласно которому верховное божество поляков Yessę-Jeszę происходит от кельтского Эзуса, Колянкевич допускает ошибку, поскольку кельты ушли с польских земель ок.500 лет до прихода сюда славян, которые могли найти лишь фрагменты кельтской культуры через контакты с кельтами, германскими Вандалами (речь идет о т.н. пшеворской культуре). Та же самая ситуация с мнением этого ученого о том, что бог смерти Ний произошел от матери или сестры Ареса, Энии. Возможно, Эния была демоном воинственной ярости, этакой греческой Валькирией, но никак не владычицей преисподней. Быть может общий индоевропейский исток есть у польского Ния, греческого Некроса, Некуса, то есть трупа, Некии – мира мертвых, известного из «Одиссеи», Никс, т.е. греческой богини Ночи, которая обитает в глубинах ада и Никсов – германских демонических опасных водяных созданий, а также индийской богини Ниррти, чье имя означает распад и смерть?
Кроме того, утверждение, что имя Бода – одного из трех богов, почитаемых в Лисках, происходит от пожелания «bog-daj», весьма рискованное. Я не слышал, чтобы имя какого-либо индоевропейского божества происходило от такого сочетания.
Лешек Колянкевич сделал главный акцент на обряде «дзядов» как источнике мистерий, оказавших влияние на театр; он полагает, что «в основании прототеатральных мистерий всегда лежал культ умерших предков». Я с этим не согласен. А как насчет привлечения других, часто высших, сверхъестественных сил, имена которых он называет? В конце концов, для людей той эпохи вся реальность была одухотворенной, персонифицированной, обожествленной или демонизированной, и к каждой силе можно было магическим образом воззвать – не обязательно с помощью предков. Правда, что древние славяне, как и все древние народы, придавали большое значение погребальным культам (например, праздновали Дзяды четыре раза в году), но источником мистерий является не только общение с умершими предками. Если бы не описание и анализ весенних и летних праздников и оргий средневековых игрищ, после прочтения «Дзяд» Лешека можно было бы прийти к выводу, что главными славянскими ритуалами были похоронные и некромантические обряды, и наш театр возник в основном из поминок, тризн и призывания мертвых. Между тем, как театральное, так и мистериальное действо можно вывести из ритуалов рождения, смерти, свадебных церемоний и всего сакрального сельскохозяйственного календаря (посев, произрастание, сенокос, сбор урожая, вспашка, помол зерна, мятье льна и т.д.), в которых смерть приводила к возрождению жизни.
Автор в основном сконцентрировался на весенних оргиастических ритуалах и Театре Мертвых, что, собственно, отражено в подзаголовке его книги; он обнажает языческие корни «Дзяд» Мицкевича в интерпретациях Свинарского, Деймка, Гротовского и Центра Театральных Практик «Gardzienice». Под этим же углом он рассматривает творчество Тадеуша Кантора, который, на мой взгляд, был классическим некромантом, даже запевалой умерших, наделенным огромной некромантической чувствительностью.
Жаль, что Колянкевич, занимаясь главным образом славянскими Эросом и Танатосом, не уделил внимания «Свадьбе» Выспянского, где есть и народный свадебный обряд, и появляются великие «Дзяды», не говоря уже о Хохоле, сочетающем в себе функцию духа зерна (также именуемый «дзядом», что, к сожалению, так и не было проанализировано) с функцией колдуна. Досадно, что он не стал рассматривать и другие драмы Выспянского: «Освобождение», «Проклятие», «Акрополис», «Ночные цветы», которые отлично иллюстрируют его тезис.
Но прежде всего я хочу остановиться на фигуре славянского Диониса – Ярилы-Яровита, которая была для него наиболее близкой, поскольку он очень много написал именно о культе Диониса. Неужели он поддался аргументам польских славяноведов профессора Станислава Урбанчика и профессора Ежи Стшельчика, которые утверждают, что восточнославянский Ярила – не более чем плод воображения этнографов XIX века?
Под именем Ярило или Ярила древние Русины, Белорусы и Русские знали фаллическое, вегетативное, умирающее и воскресающее божество плодородия и изобилия, божество весеннего солнца и весеннего грома. В средневековой Суздальской летописи оно появляется под именем Ярун. Хорваты в Далмации называли его именем Яра. Оно обнаруживается в русском и белорусском фольклоре в XX в. как персонаж с весьма дионисийским, оргиастическим характером. Ради любопытства могу добавить, что в Воронеже Церковь запретила «сатанинский» праздник Ярилы в 1765 году и что в Костроме в 1771 году каждый год сжигали куклу с большим фаллосом.
Такие исследователи, как лингвисты и религиоведы В.Н.Топоров и Вяч. Вс.Иванов, лингвист Р.Якобсон и археолог М.Гимбутас считают, что Ярило восточных славян соответствует Яровиту полабских и поморских славян. Существование этого бога, как и факт поклонения ему, никто не оспаривает. Не подвергают сомнению и то, что описание его оставили немецкие летописцы, а историк верит прежде всего не тому, что отразилось в ритуале или языке, а тому, что записано на пергаменте или бумаге.
Ярило выступал в обрядах как фаллический шут, покровитель весенних оргий, игрищ и ритуальных боев групп молодых людей и мужчин, выступающих как его старые и молодые воплощения. Девушки чтили его песнями и танцами, водили босиком хороводы на недавно засеянных полях. Гейштор в своей «Мифологии славян» говорит, что люди представляли себе Ярило в образе «босоногого юноши на белом коне, в белой рубахе и с венком из трав на голове». В белорусских обрядах справлявшихся 27 апреля и описанных в середине XIX века, его олицетворяла девушка на белом коне, привязанном к столбу. Другие девушки пели:
«Волочился Ярило
По всему свету,
Полю жито родил,
Людям детей плодил,
Где он ступит,
Там жито стеной,
А куда взглянет,
Там колос зацветет».
По мнению Гимбутас, смерть Ярилы как бога цикла вегетативных злаков символизировал обряд погружения его куклы в воду или сожжения березы, отмечаемый в Беларуси еще в начале XX века. На Руси куклу Ярилы сжигали или топили в конце процессии, во время которой опьяненные женщины, помимо причитаний и погребального плача, молили о воскресении и возвращении жизненной фаллической силы. Название белостокской сельской местности Яриловка может быть напоминанием именно о Яриле.
Ярило относится к типу умирающих и воскресающих божеств растительности, к которым также относятся: египетский Осирис, греческие Дионис и Гиацинт, семитские Аттис и Адонис и кельтский Цернунн, как правило, представленные в ритуале в лице «сакральных царей», которых приносили в жертву, веря в то, что их кровь усилит плодородие Земли.
В свою очередь полабские и поморские славяне в Вологоще и Гавельберге в эпоху раннего Средневековья почитали солнечного бога войны и изобилия Яровита, символом которого был позолоченный щит. Как сообщают немецкие летописи, жрец Яровита провозглашал весной: «Я покрыл равнины травой и деревья листвой». К сожалению, кроме этого, нам ничего не известно об обрядах, связанных с этим божеством.
Если о Яровите у нас мало исторических и этнографических материалов, нам остается проверить лингвистические значения, связанные с именами Ярило и Яровит, и сравнить их функции с функциями похожих индоевропейских божеств. Согласно профессору Францишеку Славскому, праславянское «jar» — это древнее индийское слово «ioro», «iero», «год», от которого происходят следующие определения года: готское jer, древнегерманское jar, немецкое Jahr, английское year, во-вторых, еще одно значение этого слова — «весна», откуда: древнескандинавское ar, греческое horos, болгарское jara, чешское jaro, сербохорватское, словенское и словацкое jar и древнепольское jarz. Славяне, как и многие другие народы, отсчитывали свой календарный год от весны или весеннего равноденствия в начале мая.
Профессор Славский пишет в своем «Протославянском словаре»: «Индоевропейское слово ioro, iero – год, весна, как правило, связано с индоевропейским ia, ie – ехать от ie (ср. идти, ехать). (Отсюда, наверное, латинское via, английское way и немецкое weg, я осмелюсь отметить). Основным значением будет – бег, ход (солнца), что подтверждается параллелью с готским apu, латинским annus – год и древнеиндийским atati – идти».
Этот корень относится к индоевропейскому are, ar – “соединять, скреплять». Отсюда древнеиндийское ara – “спица колеса», греческие armos – «скрепление» и arma – «боевая колесница», harmos – «объединение» и «гармония», далее польское jarzmo (ярмо) и kojarzyć (соединять).
От праслова JAR происходит множество названий огня и солнца. По-польски jary это “горячий”, “жаркий”, отсюда jarządek – жар очага, жжение, gorzeć (отсюда и “горечь” и “водка”), на современном молодежном сленге jarać – это “курить сигареты”, а podjarany – это “кто-то испытывающий ярость”. Jary на древнепольском это “сверкающий”, “белый”, “чистый”, “яркий”, “прозрачный” (о воде, дне, соли, воске и т.д. ). Также jary — это «весенний», «посеянный весной», «молодой», «нынешний». У нас есть весенние (jary) злаки и овощи. Ярчаком (Jarczak) называли молодое дикое животное. Слово jarka употребляли по отношению к овце, курице, пчеле. Jary — это также «сильный», «быстрый»: ярый поток, бушующий, переполненный весной. Близко к нему русское «юркий» — подвижный, энергичный.
Другие значения связаны с зерном и его произрастанием. Jarkisz – это «молодая пшеница». Jarzec – подхаланское название ячменя. «Яровать» зерно – значит подвергать его низкой температуре и влажности, чтобы сократить вегетативный период. «Яровать» — это также тренировать лошадь для гонок, приспосабливать ее к бегу. Вспомним о связи белорусского Ярилы с белым конем, которым, как правило, управляют солярные божества. Эти значения связаны с силой и жизненной энергией. Древнехорватско-славянское jar’ означало «суровый», «строгий», «сильный», «огненный».
Корень jar в славянских языках родственен с jur – отсюда наши jurny (похотливый), jurzyć się, т.е. «пылать похотью», rozjurzyć – «стимулировать эрекцию», «распаляться», «стервенеть». Близкие к этим значениям слова: jądro (ядро, сердцевина, но также: яичко, семенник), jędrny (ядреный, сочный) и Jędrzej (польское имя Енджей), которые этимологически произошли от имени индийского бога грозы и воинов – знаменитого Индры.
Возьмем стихию огня, сопутствующую гневу. У нас есть санскритское irasjati – «гневаться», персидское jaram, латинское ira (имя богини!), болгарское jarja se, русское и украинское «яриться», горнолужицкое jericso, сербохорватское jariti se и польское jątrzyć.
Другим выражением этой огненной энергии жизни выступает «страсть», которую наиболее ярко воплощает Ярило в русском и украинском фольклоре, полном оргиастических обрядов, называемых «ярилками». Болгарское jarja se означает не только «гнев», но и удовлетворение сексуального желания у животных. Также и русское «яриться» заставляет вспомнить о «гневе». Словенское jariti – это «продолжение рода». Украинское jarkyj – «развратный», «непристойный». Подобно этому древнегорнолужицкое jary означает «пылкий», «сладострастный». Со страстью связано название козла, который в сербохорватском обозначается как jarać, в болгарском и словенском – как jarec.
Я хочу выдвинуть тезис, что так называемое «вождение козы», до недавнего времени культивировавшееся в Польше от Рождества Христова или от начала века, имело языческую связь с культом «ярого» божества. Козу олицетворял молодой человек, одетый в вывернутый шерстью наружу козий кожух, в деревянной маске с рогами. Две похожие маски XI века (хотя и без рогов) были найдены в Ополе вместе с тремя фигурками козлов. Изображение одной из масок можно найти в «Дзядах» на странице 316., но автор связывает ее с аналогичным действом, имевшим место в Средние века, — в нем участвовала не коза, а кобыла. По сути одна и та же роль была у козы, лошади, барана, бизона, тура и другого крупного рогатого скота, которые символизировали плодородие.
Участники «вождения козы» разыгрывали ритуальную драму, изображавшую смерть и воскрешение животного. Вначале «вождения» они ходили и пели песню, похожую на белорусскую песнь в честь Ярилы: «Где коза ходит, там жито родит. Где коза рогом – там жито стогом. Где коза не пройдет, там рожь не взойдет». В ходе драмы человек в костюме козы падал на землю, изображая смерть, а после призыва: Встань – расходись, развеселись. Нашему пану в ноги поклонись», — коза начинала кланяться и танцевать. Казимир Мошинский, классик польской этнографии, описывает этот обычай в своей книге «Народная культура славян», и я не понимаю, почему Лешек не обратился к этому примеру во время обсуждения истоков греческой трагедии, когда он вспоминает вслед за Кереньи принесение в жертву козла во время Великих Дионисий и происхождение дифирамба из «козлиной песни», называемой трагедией.
Важно отметить, что одним из названий последних колосьев пшеницы, оставшихся от жатвы в поле, где должен был находиться дух зерна, было именно слово «коза».
В общем мы имеем дело с молодым божеством огненной стихии, огня либидо, солнечной энергии и весенних перунов, сила которого выражается в весеннем солнечном свете, воскрешающем энергию жизни, а также в пробуждении к бою. Архаические ассоциации в санскрите и греческом со «спицей колеса» и «боевой колесницей» сливаются с изображением солнечного божества, управляющего колесницей. Ярила также является духом весенних злаков, посеянных весной, убитых во время жатвы, но воскресающих в следующем году. Кроме того, его также можно связать с упомянутыми самцами домашних и диких животных, особенно с козлом и лошадью.
По мнению российских и американских исследователей, Ярило – это молодое растительное воплощение бога неба Световита или Сварога, а по словам Гейштора – воплощение Перуна. Процесс христианизации привел к его деградации до образа дьявола, как, впрочем, и других божеств, которые не были поглощены культом одного из святых. Поэтому Оскар Кольберг в XIX веке находит у украинцев хелмские рассказы о древнейшем дьяволе по имени Jaryneć, «учитель ведьм на киевской горе».
Мария Гимбутас, выдающийся американский археолог и религиовед литовского происхождения, считала, что фигуры четвероликих западнославянских богов представляют индоевропейское божество солнечного света, известное славянам как Сварог, и олицетворяют четыре времени года: Яровит – весеннее солнце, Поревит – лето, Световит – осенний урожай, Сварожич – зиму. Wit означает «господин», «властелин», «Господь», «Бог». Jarowit – это Бог Весны и весенней силы, Porowit – Бог Летней Поры, Świętowit – Бог Силы, Власти (слово «святой» происходит от авестийского / древнеиранского / spenta — «сила», «могущество»), а Swarożyc – сын Сварога, чье имя происходит от санскритского svar и авестийского hvar, означающего “огненную силу”.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
